Дерево Счастья или Укор Всем Нам

Три ипостаси жизни было у моего деда: истинная вера в Бога, работа и мечта о своей книге. 

Уходил дедушка из жизни потихоньку: как бы прощаясь и оставляя кусочек за кусочком из того, что было так дорого ему. Пять лет на одном месте, на одном и том же диване. Лежал и не вставал, не потому что болел, а потому что не хотел больше вставать, не было смысла жить. 

Изо дня в день перед ним была только эта стена: плохо побеленная, с проступающими кое-где пятнами, шероховатая, изученная за эти годы и все же чужая. Родные его стены, бревенчатые и теплые, сломали... Игнатий не видел изуродованного своего жилища, не видел рыскающих по развалинам в поисках чего-нибудь ценного бывших соседей по поселку, последние его силы ушли на прощание с двумя черемухами за неделю до переезда. 

Деревья эти он посадил сразу, как перебрался в город, сделав этим отметину на необжитой еще им земле, а потом уж принялся за дом. Черемуха - дерево счастья. Дед решил сломать все сам, не дожидаясь, когда чужие и равнодушные руки уничтожат и дом, и все, что так привычно окружало его. Но сил хватило только на черемухи. Черемухи росли вместе с детьми, но, в отличие от них, возмужав и окрепнув, не оставили родного места.

Нет, Игнатий не был бездеятельным мечтателем, какие встречаются и среди деревенских людей. И я солгу, утверждая, что он любовался этими деревьями. Крестьянская любовь практична.

 Каждый год в августе он привязывал себе на пояс банку и неторопливо поднимался по мощным ветвям вверх. Лезть приходилось высоко - деревьям было уже под пятьдесят, и ветки с ягодами нельзя было достать даже с самой высокой лестницы, какая была у Игнатия в хозяйстве. Внуки со сладким ужасом прищуривались и надолго затихали - ждали деда и черных, блестящих ягод, слегка покрытых летней пылью.

Черемуху в нашей семье привыкли готовить впрок: сушили на полатях и на печи, размалывали с сахаром и косточками вместе. А в праздники жена Игнатия - Макарина (никто, правда, не называл ее этим старинным именем - все звали ее Нина) - доставала из русской печи жаркие пухлые пирожки с черемухой, которые от перемолотых косточек так и трещали на зубах.

Но больше, чем требовалось, Игнатий никогда ягод не собирал. Сзывал ребятишек, и они надолго поселялись на деревьях. Сколько их там перебывало за эти ягодные дни, представить трудно. И если окажется у деда свободная минута, глянет на черемухи, да так и и замрет, задумается о чем-то, глядя на перемазанных, с черными от ягод губами, бесцеремонно снующих по двору мальчишек.

- Ох-хо-хо-хо-хо-хо-хо, - протяжно вздыхал Игнатий.
Обычно дед сопровождал таким длинным вздохом свои воспоминания. А внуки знали, что дедушка вспомнил что-то интересное из своей жизни и вмиг присаживались рядышком с ним у печки, борясь за место поближе к нему. Я же была его любимицей и поэтому чаще всего оказывалась от него по правую руку. Так и сидели весь вечер на корточках, слушая деда. И тихий, и любимый его голос переплетался с щелчками смолистого дерева, с запахом раскаленной печки, незаметно успокаивал и завораживал. Мы порой и слышать переставали, о чем говорил дедушка, нас убаюкивал яростный, жадный огонь за раскаленным окошечком печи. Очнемся, а дед уж заканчивает:
- Ой, как тяжело-то было-о...

Вот скамейка под черемухами, на которой каждый вечер после тяжелой работы сиживал мой дедушка, а люди, проходившие мимо, неизменно здоровались и останавливались. Поговорить с моим дедом было необыкновенно интересно. Закончив всего четыре класса церковно-приходской школы, мой дед был прекрасно образован, знал много стихов наизусть, очень много читал и всегда по-хорошему завидовал людям, знающим языки. 

Игнатий был истинным русским интеллигентом. Его речь была чистой и незагрязненной, его душа не обременена тяжкими грехами. Вот почему пообщаться с ним было истинной радостью. Дед был активным членом христанских собраний, которые проводились всегда тайно с исполнением всех необходимых правил конспирации. Опасаясь потерять Библию при обыске, Игнатий не один раз переписывал Священное Писание и христианские гимны от руки и хранил эти, переплетенные им самим, книги в металлическом ящике из-под снарядов под своей кроватью. Здесь же хранил он и свои проповеди.

Более всего Игнатий дорожил Библией, принадлежавшей до того православному священнику - своему родственнику, репрессированному в страшные годы расправы с православной церковью. Библия была в кожаном переплете и имела металлические замочки и необыкновенно красивые цветные картинки, покрытые листочками пергамента. 

Мы выросли с этой Библией, не понимая еще ее подлинного смысла и своего счастья, а лишь испытывая трепет при виде совершаемого каждый раз таинства: дедушка аккуратно расстилал газету на столе, потом тщательно мыл руки перед тем, как достать Библию из ящика, долго молился и лишь затем начинал читать. Нам всегда строго запрещалось даже притрагиваться к этому тайнику, но как только дед уходил из дома, мы мгновенно извлекали из-под кровати тяжелый сундук, а уже из него - Библию, которая манила нас своей таинственностью и недоступностью. Я думаю теперь, что дедушка делал это со специальной целью, он был мудрым человеком: "Запретный плод - сладок".

И эта скамейка под черемухами, и эта Библия самым невероятным образом связаны между собой. Однажды, когда дед сидел на этой скамейке, к нему подошел незнакомец с бородкой, разговорился и поделился своей мечтой учиться в семинарии. По тем временам это было почти невозможно. Люди говорили о церкви шепотом, а тут вдруг кто-то мечтает стать священником. Нет только Библии. Мой дедушка немедленно вынес из дома самое ценное, что у него было - Библию, и отдал ее. Как ни ругалась потом родня, ответ деда был короток: это Божий человек. И даже потом, когда пришел кто-то из милиции и сообщил, что молодой человек был задержан в Москве при попытке продать Библию иностранцам, мой дед продолжал оставаться счастливым: он был убежден, что этому парню Библия была нужнее.

Спилены черемухи. Отрезана память. Бог пощадил моего деда, отняв у него полное представление о времени, спутав даты и события. Дед как будто готовился к этому всю жизнь, записывая аккуратно, по-крестьянски, все события в свою книгу, которую он так мечтал увидеть и подержать своими мозолистыми, скрюченными от старости и тяжелой работы пальцами. Нет дома, нет двора, где можно мастерить что-то, нет дела - нет и смысла жить.

А теперь лишь эта стена перед глазами. И это пятно, которое становится все шире и шире. Всю свою жизнь дед плотничал и хранил гвоздики между зубов. С годами на губе образовалась трещинка, и дед, чувствуя боль, нашел способ уменьшить страдания, подсушивая рану известкой со стены: послюнит палец, проведет по стене и помажет губу, так и образовался этот белый круг над его головой. 

Волею судьбы оказались дедушка и бабушка запертыми своими родственниками снаружи в комнате и не могли выйти без разрешения ни в туалет, ни на кухню. Так в комнате появилось сначала ведро, а затем уже и термос с кипятком. Но для всех других родственников сохранялась иллюзия благополучия: к их приезду дверь открывалась, а бабушку припугивали, чтобы молчала. И она молчала, и лишь с годами, ближе к своей смерти, начала жаловаться.

Пять лет и ширящееся пятно на стене. Пять лет наедине со своими мыслями, болью и обидой. И вот дед умер. Умер на вздохе, попросив воды и практически не сделав последнего глотка. Дед умер, оставив свои книги и непрекращающуюся боль во мне. Почему я не смогла ничего сделать? Дед умер, оставив огромное пятно на стене, долго еще проявляющееся после каждой свежей побелки - как горький укор всем нам.